Неточные совпадения
― Не угодно ли? ― Он указал на кресло у письменного уложенного
бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими
белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
Герои наши видели много
бумаги, и черновой и
белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую
бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную.
Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде
белели разбросанные окурки папирос.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку
бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое
белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и
белье убраны, зеркало закрыто газетной
бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
Такие добавления к науке нравились мальчику больше, чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой,
белой, но уже сильно пожелтевшей
бумагой, исчерченной сетью трещин.
Белые, пожелтевшие от старости двери кабинета распахнулись, и редактор, взмахнув полосками
бумаги, закричал...
— Это опять не то письмо: то на синей
бумаге написано! — резко сказал он, обращаясь к Вере, — а это на
белой…
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет
бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли
белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
В трактире к обеду стало поживее; из нумеров показались сонные лица жильцов: какой-то очень благообразный, высокий, седой старик, в светло-зеленом сюртуке, ирландец, как нам сказали, полковник испанской службы, француз, бледный, донельзя с черными волосами, донельзя в
белой куртке и панталонах, как будто завернутый в хлопчатую
бумагу, с нежным фальцетто, без грудных нот.
Ах, если б нам этакую!» — говорил я, пробираясь между иссохшими кустами хлопчатой
бумаги, клочья которой оставались еще кое-где на сучьях и
белели, как снежный пух.
— Позвольте, — всё так же, не глядя в глаза, сказал смотритель и, взяв длинными сухими
белыми пальцами, из которых на указательном было золотое кольцо, поданную Нехлюдовым
бумагу, он медленно прочел ее. — Пожалуйте в контору, — сказал он.
«Нужно работать и работать», — думал Привалов, разбирая свои
бумаги; даже эти мертвые
белые листы казались ему совсем другими, точно он их видел в первый раз.
— Я должна сообщить еще одно показание, немедленно… немедленно!.. Вот
бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо этого изверга, вот этого, этого! — она указывала на Митю. — Это он убил отца, вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет отца! А тот больной, больной, тот в
белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!
Здесь были шкуры зверей, оленьи панты, медвежья желчь, собольи и беличьи меха, бумажные свечи, свертки с чаем, новые топоры, плотничьи и огородные инструменты, луки, настораживаемые на зверей, охотничье копье, фитильное ружье, приспособления для носки на спине грузов, одежда, посуда, еще не бывшая в употреблении, китайская синяя даба,
белая и черная материя, одеяла, новые улы, сухая трава для обуви, веревки и тулузы [Корзины, сплетенные из прутьев и оклеенные материей, похожей на
бумагу, но настолько прочной, что она не пропускает даже спирт.] с маслом.
Он сказал мне, что по приказанию военного генерал-губернатора, которое было у него в руках, он должен осмотреть мои
бумаги. Принесли свечи. Полицмейстер взял мои ключи; квартальный и его поручик стали рыться в книгах, в
белье. Полицмейстер занялся
бумагами; ему все казалось подозрительным, он все откладывал и вдруг, обращаясь ко мне, сказал...
По обеим сторонам расстилалось топкое, кочковатое болото, по которому изредка рассеяны были кривые и низкорослые деревца; по местам болото превращалось в ржавые бочаги, покрытые крупной осокой,
белыми водяными лилиями и еще каким-то растением с
белыми головками, пушистыми, как хлопчатая
бумага.
Мы знаем, что жевать
бумагу и кидать в
белые стены — глупо.
С утра до вечера он, в рыжей кожаной куртке, в серых клетчатых штанах, весь измазанный какими-то красками, неприятно пахучий, встрепанный и неловкий, плавил свинец, паял какие-то медные штучки, что-то взвешивал на маленьких весах, мычал, обжигал пальцы и торопливо дул на них, подходил, спотыкаясь, к чертежам на стене и, протерев очки, нюхал чертежи, почти касаясь
бумаги тонким и прямым, странно
белым носом.
Ну вот, я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил — плакал,
белый как
бумага.
Внизу лесенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдруг
белый как
бумага, совершенно как
белая писчая
бумага.
Объездной спешился и, свертывая цигарку из серой
бумаги, болтал с рябой и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а только лукаво скалила
белые зубы. Когда объездной хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик...
Сергей обернулся лицом к Луке Назарычу, вынул из-под ризы свернутую вчетверо
бумагу, развернул ее своими
белыми руками и внятно начал читать манифест: «Осени себя крестным знамением, русский народ…» Глубокая тишина воцарилась кругом.
Стихи были
белые, и белизна их доходила до такой степени, что когда маркиз случайно зажег ими свою трубку, то самая
бумага, на которой они были написаны, сгорела совершенно бесцветным пламенем.
Тогда Горизонт доставал из дорожной корзинки курицу, вареное мясо, огурцы и бутылку палестинского вина, не торопясь, с аппетитом закусывал, угощал жену, которая ела очень жеманно, оттопырив мизинчики своих прекрасных
белых рук, затем тщательно заворачивал остатки в
бумагу и не торопясь аккуратно укладывал их в корзинку.
Я принялся было усердно есть какое-то блюдо, которого я никогда прежде не ел, как вдруг на возвышении показались две девицы в прекрасных
белых платьях, с голыми руками и шеей, все в завитых локонах; держа в руках какие-то листы
бумаги, они подошли к самому краю возвышения, низко присели (я отвечал им поклоном) и принялись петь.
— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув
бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим
белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
Граф пожал плечами, но наклонил покорно голову, взял перо в
белую, перстнями украшенную руку, оторвал клочок
бумаги и стал писать на нем.
Бобров. А вот что-с. Пришел я сегодня в присутствие с
бумагами, а там Змеищев рассказывает, как вы вчера у него были, а у самого даже слюнки текут, как об вас говорит.
Белая, говорит, полная, а сам, знаете, и руками разводит, хочет внушить это, какие вы полненькие. А Федор Гарасимыч сидит против них, да не то чтоб смеяться, а ровно колышется весь, и глаза у него так и светятся, да маленькие такие, словно щелочки или вот у молодой свинки.
Некоторую покоробленность
бумаги они сглаживали горячим утюгом, и получателю стоило подержать этот
белый лист около огня, как немедленно и явственно выступали на нем желтые буквы…
Просмотрев составленную камер-юнкером
бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел — москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на
белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом.
— Тогда возьмите эти лежащие на столе
белый лист
бумаги и карандаш! — повелел ему Вибель, и когда Аггей Никитич исполнил это приказание, старик принялся диктовать ему...
Николай, молча сжав губы, поглаживал своими большими
белыми руками, с одним золотым кольцом на безымянном пальце, листы
бумаги и слушал доклад о воровстве, не спуская глаз со лба и хохла Чернышева.
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья
бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице
белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
И начал внимательно расспрашивать про Максима, выбирая из сундука
бельё, книги, какие-то свёртки
бумаг.
Гордей Евстратыч осторожно развернул
бумагу и вынул из нее угловатый кусок
белого кварца с желтыми прожилками.
Группа школьников в
белых передниках — мальчики и девочки маршируют посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое громко трубят в трубы, свернутые из
бумаги, акации тихо осыпают их снегом
белых лепестков. Всегда — а весною особенно жадно — смотришь на детей и хочется кричать вслед им, весело и громко...
Судьи сидели за столом, накрытым
белою скатертью. Их было шесть человек, и все шестеро молодые люди; перед каждым лежал лист чистой
бумаги. Опять-таки клянусь, что и молодость судей не осталась не замеченною мной, и я, конечно, сумел бы вывести из этого замечания надлежащее заключение, если б Прокоп, по своему обыкновению, вновь не спутал меня.
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был слой парафиновой
бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой стружек, затем опилки, и в них замелькали
белые головки яиц.
Свет потайного фонарика упал на
бумагу и
белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало; дрожал и голос...
Последний, рядом с дьяконом, просто был жалок; в руках у него
белела перевязанная ленточкой трубочка каких-то
бумаг.
Он развернул
бумагу и показал мне две небольшие, в поларшина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на фоне из
белого полотна.
Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, — мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю, с боа на шеях и в
белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину
бумага, золото — бронза, бриллианты — шлифованное стекло, а свежесть лица и блеск глаз — цинковые
белила, кармин и тердесьен.
Во мгновение ока я уже был одет в форменный сюртук с эполетами, с
белой фуражкой с черным околышем на голове и, захвативши штабную
бумагу, побежал к поручику Быльчинскому. Принявши его радушное поздравление с производством, я признался в совершенном неведении служебной карьеры и просил совета насчет того, что отвечать.
В дыму под оврагом летали
белые куски
бумаги.
Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть
белой казенной
бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот.
— И я очень рад. Но вот беда, вообразите: мне даже негде вас посадить. Нас держат в загоне, несмотря на все наше значение (мужчина махнул рукой на катушки
бумаги). Интриги… Но-о, мы развернемся, не беспокойтесь… Гм… Чем же вы порадуете нас новеньким? — ласково спросил он у бледного Короткова. — Ах, да, виноват, виноват тысячу раз, позвольте вас познакомить, — он изящно махнул
белой рукой в сторону машинки, — Генриетта Потаповна Персимфанс.
Белые змеи
бумаги полезли в пасти машин, стали свиваться, раскраиваться, сшиваться. Вылезли
белые брюки с фиолетовыми лампасами. «Предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантрапа».
И стал теперь
белый, вот как
бумага.
В таком положении сидел он четверть часа, и вдруг ему послышался шорох, подобный легким шагам, шуму платья, или движению листа
бумаги… хотя он не верил привидениям… но вздрогнул, быстро поднял голову — и увидел перед собою в сумраке что<-то>
белое и, казалось, воздушное… с минуту он не знал на что подумать, так далеко были его мысли… если не от мира, то по крайней мере от этой комнаты…